«Все мои работы были своего рода
поучениями, они были написаны по велению судьбы, по велению свыше».
«Западный человек не знает своей души,
которая бунтует, убивая его…»
«Сон – это маленькая открытая дверь в
самые сокровенные и самые загадочные тайники души. Она ведет в ту космическую
ночь, где душа пребывала задолго до появлениия какого бы то ни было
Эго-сознания…В снах мы восстанавливаем образ того глубинного, универсального,
подлинного и вечного человека, заброшенного во тьму предвечной ночи».
К. Г. Юнг
Нет ничего страшнее, чем утратить миф собственной жизни либо пройти мимо. Лишь он один существует реально. Все остальное – рационально постигаемая пыль, забивающая поры жизни. И это, мне кажется, однажды внезапно с необычайной ясностью и силой понял и ощутил Карл Густав Юнг, правая рука знаменитейшего на тот момент Зигмунда Фройда (Freud). Ощутил и разорвал цепи фройдовского атеистического психоанализа, сводившего всю глубину человека и рода к капризам либидо, зова сексуальной машины.
Миф это не просто сказка, не просто туман туманностей, недомолвок и загадок, из которых мы состоим. Не просто цепочка песен, пропетых моим дедом моему отцу, а моим отцом – мне. Миф поет и песни не от мира сего. Будучи на 84-м году жизни, Юнг как-то сказал: «В сущности лишь те события моей жизни заслуживают рассказа о себе, в которых непреходящий мир врывается в преходящий». Вот в чем сущность мифа нашей жизни. Как же можно упустить его, пропустить это пенье в нас “не от мира сего”, пенье от непреходящести нашей?
Непреходящим миром, “иной реальностью” было для психоаналитика, семьянина и приватного мыслителя Юнга не странствие в экстазах молитвенной веры и не что-нибудь из внешних поисков, подобных потусторонним странствиям Сведенборга, а то бессознательное, то свое личное сверхсознательное, в которое он однажды ринулся как ринулся однажды в свое странствие Колумб.
Свое таинственное бытие в двух мирах сразу – в мире внешне-рациональном и мире внутреннем, разуму неподсудном, где живет твой двойник, - Юнг чувствовал начиная с детства, и это оставалось очень долго его непроговариваемой тайной. Бытие личности номер 1 и личности номер 2. Так он это называл, уже став взрослым. Знание о жизни личности номер 2 давали главным образом сны.
Первое из
запомнившихся сновидений Юнга (мальчику шел четвертый год) очень бы понравилось
доктору Фройду. Сон таков. Мальчик оказывается на просторном лугу неподалеку от
родительского дома. «Внезапно я заметил темную прямоугольную, выложенную
изнутри камнями яму. Я никогда прежде не видел ничего подобного. Я побежал и с
любопытством заглянул вниз. Я увидел каменные ступени. В страхе и неуверенности
я спустился. В самом низу за зеленым занавесом был вход с круглой аркой.
Занавес был большой и тяжелый, ручной работы, похож был на парчовый и выглядел
очень роскошно. Любопытство мое требовало
узнать, что за ним, я отстранил
его и увидел перед собой в тусклом свете прямоугольную палату, метров в десять
длиною, с каменным сводчатым потолком. Пол тоже был выложен каменными плитами,
а в центре его лежал красный ковер. Там, на возвышении стоял золотой трон, удивительно
богато украшенный. Я не уверен, но возможно, что на сидении лежала красная
подушка. Это был величественный трон, в самом деле, - сказочный королевский
трон. Что-то стояло на нем, сначала я подумал, что это ствол дерева (что-то
около 4-
В комнате было довольно светло, хотя не было ни окон, ни какого-нибудь другого видимого источника света. От головы¸ однако, полукругом исходило яркое свечение. То, что стояло на троне, не двигалось, и все же у меня было чувство, что оно может в любой момент сползти с трона и, как червяк, поползти ко мне. Я был парализован ужасом. В этот момент я услышал снаружи, сверху, голос моей матери. Она воскликнула: “Ты только посмотри на него. Это же людоед!” Это лишь увеличило мой ужас и я проснулся в испарине, напуганный до смерти. Много ночей после этого я боялся засыпать, потому что я боялся увидеть еще один такой же сон.
Это сновидение преследовало меня много дней. Гораздо позже я понял, что это был образ фаллоса, и прошли еще десятилетия, прежде чем я узнал, что это ритуальный фаллос…» (Перевод И. Булкиной)
Казалось бы, это сон о страшной силе сексуальности, поедающей человека, о либидо как верховном божестве. Однако удивительно, как разворачивает Юнг постепенно постижение этого сна, который связывался у него с реальными впечатлениями от Иисуса, который “забирает людей к себе” (так говорили взрослые ребенку), когда покойников в черных гробах бросали в черную яму в земле.
«В любом случае образ из сна, казалось, был полезным богом, имя которого “поминать” не следует, и таким оставался в течение моей молодости, вновь появляясь когда кто-нибудь эмфатично говорил о Господе. “Herr Jesus” так никогда и не стал для меня вполне реальным, никогда – вполне приемлемым, никогда – любимым, потому что снова и снова я думал о его подземных свойствах, пугающее открытие которых было дано мне, хоть я не искал его. “Переодетый” иезуит отбрасывал тень на христианскую доктрину, которой меня учили. Часто она казалась мне торжественным шествием масок, своего рода похоронами, на которых люди в траурных одеждах придают своим лицам серьезные или печальные выражения, но в следующий момент тайком посмеиваются и вовсе не чувствуют себя расстроенными. Бог Иисус казался мне в каком-то смысле богом смерти, полезным, правда, тем, что отгонял страхи ночи, но вместе с тем это был жутковатый, распятый на кресте кровавый труп. Любовь и доброта его, о которых так часто говорили, казались мне сомнительными, главным образом потому, что люди, чаще всего говорившие о “возлюбленном Господе нашем Иисусе”, носили черную одежду и блестящие черные ботинки, напоминавшие о похоронах. Все они, как мой отец, как восемь моих дядей – все они были священниками. Многие годы они вызывали у меня страх, не говоря уже о появлявшихся иногда католических священниках, похожих на ужасного иезуита, так встревожившего однажды моего отца. Вплоть до конфирмации я прилагал все усилия, чтобы заставить себя относиться к Христу, как положено, но мне так и не удалось преодолеть свое тайное недоверие».
Иисус упорно ассоциировался с людоедством, тем более, что на таинстве евхаристии люди в свою очередь “ели тело” и “пили кровь” Христа. «Во сне я спустился под землю и увидел нечто совершенно необычное, нечто непохожее на человека и принадлежащее подземному миру, оно неподвижно сидело на золотом троне, смотрело вверх и кормилось человеческим мясом. Пятьдесят лет спустя я наткнулся на отрывок из работы о религиозных ритуалах. Он касался идеи каннибализма, лежащей в основе эвхаристии. Только тогда мне стало ясно, какой далеко не детской, какой усложненной была мысль, начавшая прорываться в сознание в тех двух случаях. Кто говорил во мне? Чей ум изобрел это? Какого рода высший мозг работал тогда? Я знаю, что всякий, инстинктивно уходящий от правды в таких вопросах, будет болтать о “черном человеке”, “людоеде”, “случайности” и “ретроспективной интерпретации”, - для того, чтобы закрыть нечто, неприятно беспокоящее, нечто, что может нарушить привычную картину детского неведения. Да, эти добродушные, деловые, здравомыслящие люди всегда напоминают мне тех оптимистичных головастиков, которые в солнечный день плещутся в луже, на самом мелком месте, собравшись вместе и дружелюбно помахивая своими хвостиками, совершенно не сознавая, что на следующее утро лужа высохнет, и все для них кончится.
Кто говорил со мной тогда? Кто посвящал меня в проблемы, далеко выходящие за рамки моих знаний? Кто соединил высокое и низкое и положил основание всему, что так заполнило страстями вторую половину моей жизни? Кто же еще, кроме далекого гостя, явившегося оттуда, из области соединения высокого и низкого?
Благодаря этому сну я был посвящен в тайны земли. То, что случилось тогда, было своего рода захоронением в землю, и прошли многие годы, прежде чем я снова вышел наружу. Сегодня я знаю, что это случилось затем, чтобы внести как можно больше света в окружающую меня темноту…» (Перевод И. Булкиной).
2
Был и другой Бог, не подземный, но бог Света и Солнца, и его поиском жил тайно двойник Юнга, его “номер второй”, жил почти бессознательно, покуда в 1913 году, уже в возрасте 38 лет, Юнг не начал сознательно штурмовать эту крепость. «Вместе с тем существовал и другой мир, и он был как храм, в котором каждый приходящий преображался. Потрясенный созерцанием целостной картины мира и забывая о самом себе, он мог лишь удивляться и восхищаться. Здесь жил мой “другой”, который знал Бога как таинственное, персонифицированное и одновременно сверхличное существо. Здесь ничто не отделяло человека от Бога. Было такое впечатление, как будто человеческий дух и Бог вместе смотрели на мироздание». (Перевод Е. Азначеевой).
Порвав с атеистической системой Зигмунда Фройда, рассматривавшего человека как рациональное животное, терзаемое сексуальными неврозами, Юнг решил оставить все свои многочисленные должности и обязанности и попытаться войти душой и сознанием в особую вневременность своего двойника, живущего в таинственном Боге, своего “второго номера”. На языке психологии это означало осознать бессознательное, понять его язык и структуру, объяснить себе мифологию своих снов, своих подлинных, а не измышленных социумом и воспитанием потребностей. Следовало слить свое первое “я” со вторым и тем самым обрести индивидуацию, аутентичность. Одновременно это была попытка пробиться к той истинной религии, которой жил его таинственный двойник, отделенный от эмпирического, бытового Юнга незримой стеной. Это тем более было насущно, что христианскую прививку европейцам Юнг считал акцией ошибочной, ибо она пресекла ход и ток энергий реальной сакральности в человеке, уничтожила подлинную и вполне конкретную, изумительно многообъемную мистериальность жизни, отголоски чего нам ведомы по древним мифам и культам, по Элевсинским, Дионисийским, Митраическим и другим мистериям. Ведь еще в детстве “шарик христианства” для взора Карла Густава сдулся. «Постепенно посещение церкви становилось для меня мукой, потому что там громко – мне почти хочется сказать: бесстыдно – произносились проповеди о Боге, о том, что Он делает и намеревается сделать. Людей убеждали иметь те чувства, верить в ту тайну, о которой я знал, что это самая задушевная, самая интимная, невыразимая словами реальность. Из этого я мог сделать вывод, что, видимо, никто не знает этой тайны, даже священник; иначе разве посмели бы они публично выдавать божественную тайну и профанировать невыразимые чувства с помощью безвкусных сентиментальностей». (Перевод Е. Азначеевой). Здесь не помешает напомнить, что наблюдать христианские обряды и самого священника Юнг мог с самого близкого расстояния: его отец был протестантским пастором, как и его восемь (!) родных дядьев.
Как это ни покажется странным, для Юнга и выход из христианства (если он когда-либо в него входил), и разрыв с Фройдом в 1913 году были бегством из безрелигиозного измерения в религиозное.* Однажды Юнг отчетливо осознал, что имеет свой собственный, глубоко личный и непосредственный религиозный опыт, постичь который он должен во что бы то ни стало. «Христианская культура оказалась пустой в ужасающей степени; она представляет собой внешнюю оболочку, внутренний человек, однако, остался незатронутым и потому неизменным…»
* До какой степени позитивистски был устроен З. Фройд, хорошо видно, например, из такого эпизода общения ученика и учителя на квартире последнего. «Как раз когда Фройд приводил свои аргументы против парапсихологии, у меня появилось странное ощущение. Мне стало казаться, что моя диафрагма состоит из железа и начинает раскаляться – раскаленная диафрагма. И в этот момент раздался такой грохот в книжном шкафу, рядом с которым мы стояли, что мы оба страшно испугались. Мы думали, шкаф вот-вот обрушится на нас. Шум был в точности таким. Я сказал Фройду: “Это так называемый каталитический феномен экстериоризации”. “Ах, - ответил он, - это же форменная чепуха!” “Нет, - возразил я, - вы заблуждаетесь, господин профессор”. И чтобы доказать, что я прав, я предсказываю вслух, что сейчас еще раз будет точно такой же шум и грохот. И в самом деле: едва я сказал эти слова, как раздался новый взрыв из шкафа…»
В извечном споре, является ли Бог чем-то или кем-то бесконечно удаленным от человека, бесконечно непознаваемо-сложным, Большим Другим – как модно сегодня говорить или же он присутствует тайно в каждой первоклетке человека, Юнг выбирал второй вариант. Он полагал, что невозможно всерьез говорить о душе, не примышляя органически ей присущую связь с Богом. Обращаясь к Карлу Барту, он писал: «… С точки зрения психологии абсолютно немыслимо, чтобы Бог был “совершенно Другое”, так как “совершенно Другое” никогда не может быть внутренне близким душе, чем Бог на самом деле является. Психологически верными являются лишь парадоксальные или противоречивые высказывания об Образе Божием».
Так что задачей для него был не “поиск Бога”, который на самом деле был сущностью его “второго номера”, и он это всегда чувствовал, а постижение этого таинственного Целого, скрытого в символах, ассоциациях, образах и криптограммах Бессознательного – его собственного личного психического Архива. Постижение, то есть перевод с иррационального языка на язык сознания. Близко знавший позднего Юнга швейцарский ученый О. Бёлер говорил: «Он рассматривал свою жизнь как миссию, как служение задаче сделать Бога сознательным. Ему надлежало помочь Богу сделать себя сознательным, причем не для нашего блага, а для блага самого Бога».
Осознать, то есть расширить диапазон и само воздействие Тайны.
Разрыв с Фройдом и его учением на этом пути, разрыв, в результате которого Юнг потерял большую часть своих друзей, был абсолютно неизбежен, поскольку всякий символ, образ и миф имел в системе Фройда лишь конкретно-медицинский и конкретно-частный смысл. Юнгу же надо было раскрыть их универсальную, почти космическую значимость, постичь духовное измерение, реально стоящее за каждым земным явлением, как о том сказано еще в финале столь любимого Юнгом гётевского “Фауста”: «Всё здесь мелькнувшее есть лишь сравнение…» Или как о том говорил Сведенборг или несколько позднее – Новалис.
Подчеркивая эту принципиальную нестыковку, Юнг привел как-то пример с образами инцеста (кровосмесительной эротической связи). «Для меня инцест лишь в самых редких случаях означает личное затруднение. В большинстве случаев он заключает в себе высокорелигиозное содержание, из-за чего он играет решающую роль почти во всех космогонических многочисленных мифах. Но Фройд цеплялся за дословное понимание и не мог понять духовного значения инцеста как символа».
И в самом деле, о какой ситуации “личного случайного затруднения” можно говорить применительно, скажем, к супружеству древнеегипетских божеств Исиды и Озириса, бывших сестрой и братом? Разумеется, за этим скрыты особые религиозные смыслы.
3
Человек подлинно жив, лишь если ПРИСУТСТВУЕТ в живом и актуальном для себя мифе. Какой миф питает лично тебя? Вспоминая 1912 год, Юнг говорил: «Я объяснил происхождение архаической мифологии, я написал книгу о героях, о тех мифах, в которых обретал себя человек. Но каковы мифы современного человека? Я мог бы ответить, что это христианский миф. “А переживаешь ли ты сам этот миф?” – спросил я себя. - “Если честно, то нет. Это не мой миф”. “Тогда, значит, у нас нет больше мифов?” - “Очевидно, нет”. “Но каков же твой миф? Миф, в котором ты живешь?” здесь мне пришлось прервать этот диалог с самим собой. Я зашел в тупик».
Так началась осада и штурм крепости Бессознательного. Глубинно настроенный на это и уже несколько расшатав “точку сборки” своего энергетического тела многолетними занятиями психоаналитическим спиритизмом,* Юнг начал видеть интенсивнейшие, полные таинственной символики сны, временами переходящие в дневные видения, не поддающиеся рассудочному объяснению. Дверь ко “второму номеру” нехотя, скрипя, скрежеща, но начала приоткрываться…
* Имело значение и то, что Юнг позволил себе и другую форму рискующей искренности: будучи добропорядочным, этически вышколенным семьянином, любя жену и детей, он отдался зовам страстей, порой переходя в общении с прекрасными и умными пациентками ту черту, которую он прежде не переступал. С одной из них, Тони Вольф, его любовный роман длился почти пятьдесят лет.
В одном из магических снов Юнг видел себя сидящем на золото стуле эпохи Ренессанса на какой-то прекрасной итальянской вилле перед столом из прекрасного изумруда, за этим же столом – его дети. На стол вдруг опускается белая красивая птица, внезапно превращающаяся в светленькую девочку лет восьми, убегающую играть с его детьми. Затем девочка возвращается, превращается в птицу и говорит человеческим голосом: “Только в первые часы ночи, когда мой муж занят с двенадцатью мертвецами, я могу обрести человеческое обличье”…
Снились ему и трупы в печах крематория, оказывавшиеся на поверку живыми людьми. Но особенно настойчиво-повторяющимся был сон про старинный некрополь близ Арля во Франции, где когда-то Юнг бывал. Необычным было то, что мертвецы лежали сверху на каменных могильных плитах, в своих погребальных одеждах, с руками, сложенными на груди. Юнг двигался по кладбищенской аллее, останавливаясь и рассматривая мертвецов. И каждый раз мертвец под его взглядом оживал и разнимал свои руки. Юнг торопился уйти дальше, и каждый новый мертвец оказывался из более древней эпохи.
Сны, приходя с большой интенсивностью и яркостью, лишь задавали загадки, разгадок которым Юнг не находил. В нем накапливался хаос, сны перехлестывали дневные впечатления, и страннику-в-бессознательном временами казалось, что он сходит с ума. Не зная, как справиться с этим колоссальным давлением всё прибывающих новых образов и символов, Юнг внезапно вспомнил, как спасался от хаоса внешнего мира в своем детстве – играл в строительство домиков, замков, крепостей. И вот он поступает так же: все свободное от работы дневное время заполняет возней на берегу озера, благо что близко живет. Постепенно он выстроил целую игрушечную деревню из песка и камней. Тем самым он сокращал расстояние между собой взрослым и собой ребенком. «Естественно, я размышлял о смысле того, что делал, и задавал себе вопрос: “Что же ты собственно делаешь? Ты строишь маленький поселок так, будто исполняешь некий ритуал!” Я не знал ответа на этот вопрос, но почему-то был уверен в том, что нахожусь на пути к своему мифу. Это мое строительство было лишь началом. Затем возник целый поток фантазий, которые я старательно записывал…»
Он завел тетрадь, в которую рисовал являвшиеся ему образы, а когда становилось совсем невмоготу – принимался за строительные игры, во время которых странным образом в голове прояснялось.
Однако 1913-й год и первая половина 1914-го года принесли сверх того целый поток угрожающих снов и видений наяву с кровью и ледяным холодом. Однажды в течение целого часа, будучи на прогулке, он видел гигантский водяной поток, идущий с севера, шириной от Англии до России, несущий мусор и трупы; затем этот поток оказался морем крови. В снах, монотонно-повторяющихся, он видел сцены арктического холода, внезапно сковывавшего цветущее лето. Он еще не знал, что это предвестье мировой войны, и потому суммарная образность подкорки превосходила возможности этих видений интерпретации. Порой ему казалось, что на него падают сверху тяжелые строительные конструкции. «Одна буря следовала за другой. Смогу ли я чисто физически вынести то, что разрушило других, что надорвало Ницше, а в свое время – и Гёльдерлина. Но во мне сидел некий демон, с самого начала внушавший, что я должен добраться до смысла своих фантазий. У меня возникло ощущение, что некая высшая воля (курсив мой. – Н. Б.) направляла меня в этом разрушительном потоке бессознательного, что она меня поддерживала, и в конечном счете дает и даст мне силы справиться».
Сколь сильно было это, поистине харизматическое, давление изнутри его глубин, изнутри его язычески-солярного мифа, давление, рассчитывавшее на его мужество и бесстрашие, видно по одному случаю. В декабре 1913 года ему приснилось, что он странствует в горах с незнакомым темнокожим юношей-дикарем. Вдруг они услышали звук рога Зигфрида (герой германского эпоса), и тотчас Юнг понял, что они с дикарем лежат в засаде, чтобы дождаться Зигфрида и убить. Наконец он увидел мчащегося на колеснице, сделанной из костей мертвецов, прекрасного героя, выстрелил вместе с дикарем, и Зигфрид упал мертвым. Проснулся Юнг с чувством глубокой вины и раскаяния, шедшими из последних мгновений сна. Все попытки понять смысл сна ни к чему не привели, и он решил заснуть и спать дальше, как некий голос сказал ему: “Ты должен немедленно понять смысл сна. Если ты этого не сделаешь, тебе придется застрелиться!” Все это было столь непреклонно реально, что Юнг вспомнил о заряженном пистолете в ящике ночного столика. И в этот чрезвычайный момент он все понял: Зигфрид воплощал идею, которой до сих пор жил Юнг – Германия должна навязать миру идеал героической воли. Сон требовал от Юнга покончить с этим.
4
Однако творчески-решающая фаза наступила в1915 -1916 годах, и воплотилась она в двух главных образах, вновь и вновь повторявшихся.
Один из мотивов снов, которые были для Юнга трансформационными, один из мотивов, начавшихся еще в конце 1913 года, был мотив спуска в подземный мир, оказавшийся на самом деле миром прошлого, но не безличного исторического прошлого, пребывающего в интеллектуальной памяти человечества, а того прошлого, которое реально живет во “втором номере” конкретного человека Юнга. Но еще и прорваться к этим спускам было непросто. Требовалось снять серию внутренних конфликтов. Однако однажды этот спуск в один из миров “номера второго” состоялся. На огромной, почти “космической” глубине ощутив себя, Юнг понял, что находится в стране мертвых и одновременно увидел седобородого старца, который назвал себя Ильей-пророком. Старец взобрался на друидский алтарь. Рядом со старцем была прекрасная юная девушка, назвавшаяся Саломеей. Она была слепа. Речи старца волновали Юнга, хотя и были таинственны. Саломея его чем-то отталкивала. Может быть тем, что вдруг она стала молиться на Юнга. На вопрос, почему она это делает, она ответила, что он – Христос и должен освободить ее от слепоты. Юнг отрицал, говорил, что она заблуждается. Девушка настаивала. Юнг сказал ей, что молиться ему и ждать чуда – безумие. Однако последующие события начали убеждать его, что не все так просто, что на самом деле он не знает, кто он есть. «Затем я увидел, что ко мне приближается змея. Она подобралась ближе и начала меня обвивать, сдавливая своими кольцами мое туловище. Эти кольца дотянулись до уровня сердца. Борясь с ней, я осознавал, что имею позу распятия. В агонии борьбы я так сильно взмок, что со всех сторон с меня градом полилась вода. Затем Саломея поднялась и теперь она могла видеть. Пока меня сдавливала змея, я почувствовал, что мое лицо приняло облик животного, на которого принято охотиться – льва или тигра…»
Но человек с головой льва (иногда крылатый), который “закован” обвившейся вокруг него с ног по плечи большой змеей (обвит мудростью) – это один из древнейших иранских верховных богов – бог Митра, так что во сне Юнг оказался как бы в процессе древней митраической мистерии, благодаря которой посвящаемый раскрывал в себе глубинное сакральное начало – открывал в себе бога. В ходе такой мистерии человек приобщается к энергиям вечности в себе, касается космического в себе пульса. Позднее, в 1935 году, Юнг так комментировал этот эпизод своих снов и видений: «В культе Митры есть особый бог – это бог ключа Аион, присутствие которого никак не удавалось объяснить; мне, однако, сейчас оно кажется вполне понятным. Он представляет собой существо с наделенным крыльями человеческим телом и головой льва; вокруг него, поднимаясь вверх, обвивается змея… Это само длящееся и бесконечное время; он высший из богов в митраической иерархии, создающий и разрушающий все на свете… Это солнечный бог. Лев – зодиакальный знак, в котором солнце находится летом, тогда как змея символизирует зиму и сезон дождей. Потому Аион, этот львиноголовый бог со змеей вокруг тела, выражает также единство противоположностей: света и тьмы, мужского и женского, созидания и разрушения. Он предстает перед нами со скрещенными руками, держа в каждой из них по ключу. Это духовный отец св. Петра, который тоже изображается держащим ключи. Ключи Аиона – это ключи от прошлого и будущего». (Перевод В. Менжулина).
Путь настоящего человека, по Юнгу, это трансформационный переход от эго, личности, сформированной обществом и оторванной от своей основы – глубинного мифа, к своей природно-космической индивидуальности, то есть к подлинной индивидуации, внутри которой человек впервые и по-настоящему самодостаточен. На этом пути, углубляясь в свою природно-космическую индивидуальность, он встречается с чередой мифов, в которых реально жил в далеком прошлом – либо генами и судьбой своих предков, либо в реинкарнационных ритмах, в ритмах Большой судьбы. Он оживляет в себе эту глубинную память, память бессознательного, он расширяет, углубляет себя, создает свой реальный космический объем, вырываясь из сухих и рациональных тисков социумной “философии”, ровно ничего по-настоящему не объясняющей. На пути этого самораскрытия человек проходит (в реальной жизни своего сознания) кругами инициационных мистерий, в которых когда-то душа его участвовала. В ходе этих сакральных посвящений, посвящений в сакральное, то есть в подлинную реальность, он претерпевает ритуалы самообожения, а точнее сказать – осознания в себе бога, осознания божественного в себе стержня, особой линии, сакральной изначальной мелодии, которую мы иногда слышим у Моцарта или Баха. Без этого индивидуальность не может созреть. Не ощутив в себе иномирной реальности, человек вновь и вновь будет сносим к берегам своей социумной личности, цепляющейся за поверхностную накипь “мыслей” и “чувств”.
5
Посредством Саломеи и других образов, символизирующих слепое эротическое начало, стихию женственной витальности, бессознательности, Юнг постепенно решился обнаружить в себе Аниму – женскую душу. Он начал догадываться, что каждый мужчина носит в себе, в глубинах своего бессознательного вечную женщину, ее идеальный образец (равно как каждая женщина носит в себе архетип Анимуса – мужской души). И он начал отслеживать и исследовать ее в себе.
Однажды ему явился и самый главный персонаж его видений – сакральное существо из языческой реальности прошлого, назвавшее себя Филемоном. В нем было что-то эллинское и что-то древнеегипетское и что-то с гностической мистикой связанное. Внешне он выглядел крылатым старцем с рогами быка, то парившим в воздухе или в небе, то идущим по земле или по волнам. Цветом и фактурой крылья его напоминали крылья зимородка. К этому времени Юнг, живший уединенно в своем доме на берегу озера, был переполнен пришедшими к нему из глубин его индивидуальности персонажами, образами, символами и, не будучи в состоянии расшифровать их и увязать в стройное целое, чувствовал страшную тревогу. Ему нужен был мудрый наставник, Учитель, гуру. И таким гуру стал для него внезапно Филемон, вначале являвшийся в снах, а затем сопровождавший Юнга и в бодрствующем состоянии.
«Филемон и другие образы моих фантазий принесли с собой осознание того, что, возникающие в моей психике, они созданы не мною, но являются сами по себе и живут своей собственной жизнью. Филемон представлял некую силу, которая не была – я. Я вел с ним воображаемые беседы, и он говорил вещи, которые мне бы не пришли в голову. Я отдавал себе отчет в том, что это говорит он, а не я. Он объяснил мне то, что я не должен относиться к своим мыслям так, как будто я сам порождаю их. “Мысли, - говорил он, - живут собственной жизнью, подобно животным в лесу, птицам в небе или людям в какой-нибудь комнате. Когда ты видишь таких людей, ты же не станешь говорить, что ты создал их, или что ты отвечаешь за их поступки”. Именно он научил меня относиться к своей психике объективно, как к некой реальности.
Благодаря беседам с Филемоном для меня стало очевидным различие между мной и объектом моей мысли. А поскольку он и был таким объектом, и он возражал мне, я понял, что есть во мне некто, нечто, изъясняющее вещи, для меня неожиданные, вещи, с которыми я могу не соглашаться.*
Психологически Филемон представлял для меня некий высший разум. Он был для меня фигурой таинственной. Временами он был совершенно реален, я прогуливался с ним по саду, и он был чем-то вроде того, что в Индии называют гуру…»**
* Речь идет о том, что человек не должен опредмечивать себя. Следовало бы неустанно напоминать себе о том, что ты не есть твой интеллект, что ты не есть твои чувства, что ты не есть твое тело, что ты не есть твоя биография и т.д. и т.д. Так постепенно отслаивая все поверхностные идентификации своего “я”, ты обнаружишь свое глубинное, изначальное, истинно аутентичное “я” - “я” чистого бытийствования.
** Возможен ли Учитель-дух – в этом Юнг еще долго отчасти сомневался, покуда однажды не встретился с индийцем, другом Ганди, который сказал ему, что его гуру – Чанкарачара, знаменитый комментатор Вед, давным-давно не существующий во плоти. “Значит, ваш гуру – дух?” – спросил Юнг. “Да, конечно, - ответил индиец и, видя изумление Юнга, добавил: - Существуют гуру-призраки. У большинства людей живые гуру. Но всегда есть некоторое количество людей, у которых гуру – духи”.
Как тут не вспомнить о том, что Сведенборг вполне реально общался с Вергилием!
После череды сомнений Юнг признал Филемона своим гуру, без которого он не мог распутать клубок образов своего “второго номера”. Параллельно с этим он ввел в практику почти не прекращающийся диалог со своей “внутренней женщиной”, анимой своих глубин.
И наконец в 1916 году произошла первая кристаллизация, первый прорыв, первая ясность. Толчком послужили события мистические. Солнечным летним воскресным днем, часов в пять в двери дома Юнга очень настойчиво и резво зазвонил дверной звонок. Служанки и Юнг подошли к двери, но за нею никого не было, хотя колокольчик покачивался. А затем весь дом наполнился призраками, они шли чуть ли не толпами, так что дышать казалось уже скоро будет нечем. На вопросы Юнга, что они здесь делают, призраки отвечали одно и то же: “Мы возвратились из Иерусалима, где не нашли того, что искали”. И вот они явились к Юнгу, чтобы он помог им найти искомое.
Происшествие это стало спусковым механизмом: Юнг сел за стол и за три вечера написал маленькую книгу, ставшую знаменитой - “Семь наставлений мертвым”. Написал он ее от лица философа-гностика “Василида из Александрии, города, где Восток соприкасается с Западом”.
«…Но когда настала ночь, мертвецы вновь приблизились с жалобным видом и сказали: Есть еще одна вещь, о которой мы забыли упомянуть. Наставь нас о человеке.
Человек – это врата, сквозь которые из внешнего мира богов, демонов и душ вы проникаете во внутренний мир; из большего мира – в меньший мир. Человек мал и преходящ, он уже позади вас, и вы снова оказываетесь в бесконечном пространстве, в меньшей или внутренней бесконечности.
На неизмеримом расстоянии в зените стоит одинокая звезда.
Это - единый бог этого единого человека. Это его мир, его Плерома (Ничто и одновременно Полнота. – Н. Б.), его бесконечность.
Внутри этого мира человек есть Абраксас, создатель и разрушитель своего собственного мира.
Эта звезда есть бог и цель человека. Это единственный бог, который его направляет…» (Перевод М. Белорусца).
Путешествие в Иерусалим было напрасным, потому спасение нужно искать внутри себя.
Исследования своего бессознательного Юнг продолжал на протяжении сорока пяти оставшихся ему лет, освободив себя от власти эго, обретя глубинное “я”.
6
Закрепляющим победы его сознания на этом пути стало событие средневекового смысла и значения: строительство Башни. Все чаще он стал чувствовать потребность воплотить свои новые ощущения самого себя в новом образе жизни. Новое сознание нуждалось в новых телесно-созерцательных себя касаниях. Вначале это было желание построить своими руками самое простое, элементарное жилище, “которое бы отвечало первобытному человеческому ощущению”. И Юнг купил в 1922 году участок земли в местечке Боллинген на берегу Цюрихского озера, которое всегда любил. Однако, взявшись за мастерок, он понял, что строить надо более основательно, и выстроил двухэтажную круглую башню-дом. В последующие годы он делал новые пристройки. В итоге получилось нечто вроде небольшого средневекового замка, стены которого он расписал символами и картинами из жизни своего Бессознательного. Например, на фреске во всю стену спальни он изобразил Филемона – с белой бородой и крыльями. В других комнатах Башни – сцены священных мистерий, пережитых внутренним “я” Юнга. Была в Башне одна комната, в которую мог зайти только один Юнг, эта комната – личное сакральное пространство, святилище, место медитаций. Ключ от этой комнаты Юнг всегда носил с собой. Да и в целом пространство усадьбы осваивалось им как сакрально-храмовое, мистериально-значимое. Здесь он общался с морем, камнем и землей, здесь он общался со стихиями и с духами, здесь слушал музыку бытийности.
«Однажды вечером – я все еще отчетливо помню это – я сидел у огня и грел воду в большом чайнике, чтобы вымыть посуду. Вода начала кипеть, и чайник запел. Он звучал как многоголосый хор, как какой-нибудь струнный инструмент, или как целый оркестр. Это было настоящее стереофоническое звучание, которого на самом деле я не выношу, но здесь оно показалось мне совершенно удивительным. Это было так, как будто один оркестр находился в Башне, а другой – снаружи. Сначала вступал один, потом другой, словно они отвечали друг другу.
Зачарованный, я сидел и слушал. Больше часа я слушал этот концерт, эту волшебную мелодию природы. Это была тихая музыка, но со всеми естественными диссонансами, - и это было верно, потому что в природе – не только гармония, она противоречива и хаотична. Так было и в музыке, звуки текли то как волны, то как ветер, и это было так удивительно, что описать невозможно».
Решиться на столь архаичную жизнь было, видимо, столь же нелегко, как когда-то начать строить игрушечные города из камней, песка и глины. Однако это уже была та игра, что становится через быт бытием.
«С самого начала Башня была для меня местом зрелости, материнским лоном, где я мог стать тем, чем я был, есть и буду. Башня давала мне такое ощущение, словно я переродился в камне. Она явилась воплощением моих предчувствий, моей индивидуации, своего рода памятником aere.* Она очень помогала мне, она как бы утверждала меня в самом себе. Я строил дом по частям, следуя всегда лишь нуждам момента и не задумываясь о внутренней взаимосвязи того, что строится. Можно сказать, что я строил как бы во сне. Лишь после, увидев то, что получилось, я обнаружил некий образ, полный смысла: символ душевной цельности.
* Прочнее меди (лат.).
В Боллингене я живу самым естественным для себя образом. Я здесь словно “старый сын своей матери”. Так называли это алхимики, это та самая “старость”, которую я уже испытал будучи ребенком, это мой “номер второй”, который всегда был и будет. Он находится вне времени и он – сын бессознательного: “старец”, Филемон из моих фантазий обрел себя в Боллингене.
Иногда мне кажется, будто я вбираю в себя пространство и окружающие меня вещи. Я живу в каждом дереве, в плеске волн, в облаках, в животных, которые приходят и уходят, - в каждом существе. Нет ничего в Башне, что бы не менялось в течение десятилетий, и с чем бы я не чувствовал связи. Здесь все имеет свою историю – и это моя история. Здесь проходит та грань, за которой открывается безграничное царство бессознательного.
Я отказался от электричества, я топлю печь и плиту. По вечерам я зажигаю старинные лампы. У меня нет водопровода, я качаю воду из колодца. Я рублю дрова и готовлю еду. Эти простые вещи несут в себе ту простоту, которая так трудно дается человеку.
В Боллингене меня окружает тишина и я живу “in modest harmony with nature”.** Мысленно я уношусь далеко назад, вглубь веков, или наоборот, - в столь же отдаленное будущее. Здесь я уже более не испытываю таких мук создания, творческий процесс стал походить на игру». (Перевод И. Булкиной).
* В хрупкой гармонии с природой (англ.).
На примыкающем к башне дворике Юнг поставил три маленьких плиты, на которых высек имена своих предков по отцовской линии. «Вырезая имена на каменных плитах, я сознавал, что существует роковая связь между мной и моими предками. Я убежден, что завишу от них, от того, что они не дорешили, от вопросов, на которые они не ответили. Мне часто казалось, что существует некая безличная карма, которая переходит от родителей к детям. И я всегда считал, что должен ответить на вопросы, которые были поставлены судьбой еще перед моими прадедами, что я должен по крайней мере продолжить то, что ими было не исполнено… Чем менее мы понимаем, чем жили наши отцы и прадеды, тем менее мы понимаем сами себя».
Юнг говорил, что человек какого-нибудь шестнадцатого века чувствовал бы себя в его Башне вполне естественно и уместно, и эта связь ему была очень важна. «В моей Башне в Боллингене я чувствую, будто живу одновременно во множестве столетий… Здесь обитает мой “номер два” и здесь – жизнь во всем ее величии».
«Лучшее
доказательство бытия Божьего – цветущий луг».
«Заикаясь…
я должен проповедовать о великой тайне, и не улучшает земного языка то, что я
созерцаю в духе».
Я. Бёме
«Учение
Бёме о Божьей Премудрости (Софии) есть устремленность к девственности души, к
утерянному целомудрию человека».
Николай Бердяев
1
После того, как мы немного приобщились к поискам Юнга, нам проще будет попытаться понять событие Бёме, быть может величайшего мистика, известного человечеству, жившего тремя веками раньше (1575 – 1624).* Яков Бёме тоже обретал мудрость, открывая в себе анклавы бессознательного. Однако он, в отличие от Юнга, не столько их методично и упорно открывал, сколько этот анклав внезапно открылся сам, словно лопнули обручи на бочке с таинственным напитком или дно вылетело: дно, удерживавшее рациональное сознание, и оно пролилось и ушло в землю, и заструилось сквозь пустые стенки сознание Вневременное…
*Я не верю в наследование в сфере духовной и потому привычку к хронологическому изложению истории таких исканий считаю либо механической формальностью, либо укоренившимся предрассудком.
Случилось это событие просветления с Бёме, когда ему, бедному человеку, зарабатывавшему на жизнь сапожным ремеслом, было 25 лет. Похоже это было на средневековую японскую историю просветления некой Хийоно, изучавшей дзэн у мастера Букко. Долго-долго ничего у ней не получалось, медитации не давали толку. Покуда однажды лунной ночью, когда она несла воду в старом ведре, перевязанном бамбуком, бамбук лопнул, и днище вывалилось. Вот здесь-то, в это мгновение Хийоно пробудилась, солнце хлынуло в ее сознание! На память об этом она сочинила стихотворение:
Как только ни пыталась я спасти
старое мое ведро: все же бамбуковый обод обветшал,
грозя в любое мгновение лопнуть.
И вдруг дна не стало.
Нету воды в ведре!
Нету луны в воде!
Иллюзорность реальности вдруг предстала ей.
Этот образ выбитого дна, я думаю, явился ко мне не случайно: образ бездны (того, что без дна, без основания) – один из ключевых у Бёме, бездна у него – божественная до-бытийность, чистая потенциальность, в которой существует лишь свобода и воля Божества, властвующего в Ничто и алчущего Чего-то.
Сквозь выбитое дно является без-дна, Ничто; так сквозь ночь вдруг ослепляет Солнце.
Просветление Бёме случилось при еще более простых обстоятельствах: его пронзило сияние дна цинкового таза. Всего лишь цинковый таз просиял. Однако он брызнул вневременным светом. В это мгновение Бёме пробудился ото сна, которого прежде не замечал. Не замечал, как не замечаем своего сна мы все, большинство. Сквозь это сияние он увидел сияние духовного солнца в себе.
В январе 1621 года Бёме, отвечая на вопрос одного из своих читателей Каспара Линднера, что же с ним произошло в 1600 году, писал: «Я никогда не помышлял о том, чтобы что-нибудь узнать о божественной тайне, еще менее я понимал, как это можно искать или найти, так что и не знал ничего об этом, как ничего не знают об этом и любители из мирян в своем неведении. Я искал лишь сердца Иисуса Христа с тем, чтобы укрыться в нем от нападок дьявола, и настойчиво просил Бога о его Святом Духе и милости… В моем усердном поиске я претерпевал жестокие нападения, но скорее готов был расстаться с жизнью, чем отказаться от него. И были мне раскрыты врата, так что я в течение часа увидел и узнал больше, чем если бы провел многие годы в высшей школе, я был поражен и недоумевал, что со мной произошло, но в сердце своем хвалил Бога. Ибо я увидел и узнал сущность всех существ, основание всякой бездны: то есть рождение Святой Троицы, происхождение и изначальное состояние мира». (Перевод здесь и далее К. Мамаева).
Как видим, не просто случайное яблоко упало на голову Бёме: он упорно прорывался к сердцу Иисуса, опасаясь мирской охоты за собой сугубой материальности - “дьявола”. Мощь и напор этих молитвенных медитаций можно оценить по тому, что он “скорее был готов расстаться с жизнью, чем отказаться от поиска” встречи с сердцем Христа. Именно мощь напора привела к прорыву. Что произошло? «Дух прошел насквозь как молния, и это было так, как будто в основании вечности прошел проливной ливень, и что он накрыл, то накрыл. Так было и со мной».
Борения, искус и прорыв… «Я хорошо знаю, что такое меланхолия (меланхолия есть память о грехопадении, об отверженности, о распаде цельного человека на две половины. – Н. Б.), я знаю в равной мере, что приходит от Бога. Я знаю и то, и другое… Знание это покупается ценою не одной меланхолии, но равно и рыцарского борения, оно не дается никому без борения, даже если он избран Богом…»
«До времени познания и мне было тяжко. Я пребывал в упорном противостоянии, пока не добился своего благородного малого венца. Тогда лишь я понял, что Бог не живет во внешнем плотском сердце, но в центре души. Тогда я понял это впервые… Так бывало и с великим святыми, что они много времени должны были бороться ради благородного малого венца».
Событие просветления Бёме сравнивает с рождением и воскресением из мертвых: «И тогда после некоторых жестоких бурь мой дух прорвался сквозь врата ада вплоть до внутреннего рождения Божества, и там он был с любовью принят, как жених встречает и обнимает свою любимую невесту. И что это был за триумф в Духе, я не могу ни сказать, ни описать. И это нельзя сравнить с чем-либо, разве только с тем, как посреди смерти рождается жизнь, и уподобить это воскресению из мертвых».
2
Прорыв просветления 1600-го года не был единственным. Можно бы сказать, что это был первый уровень, который углублялся впоследствии. Прорывы в видение сущности Бога продолжались. «Ты не должен думать, что я восходил на небо и описанное (речь идет об “Утренней заре” – первом произведении Бёме. – Н. Б.) видел своими плотскими глазами. О нет! Послушай меня, полумертвый ангел, я такой же, как и ты, и я не более светел, чем ты. К тому же, грешный и смертный человек, я должен каждую минуту биться с дьяволом (законами сугубой материальности. – Н.Б.). Однако когда он побежден, небесные врата моего духа отверзаются. Тогда дух видит божественные и небесные существа; не в теле, а в колодцах сердца сверкает молния, освещающая чувственность мозга, в котором созерцает дух».
Что стоит за просветлением? Создание “центра Природы”. Радостно сияющее дно цинкового тазика вдруг облило сознание Бёме потоком духовного света. Он вдруг увидел “солнце в полночь”. «В этом свете мой дух тотчас стал проницать все, и во всех тварях, а также в травах и растениях я познал Бога, каков Он и кто Он и в чем воля Его. В этом свете возросло и окрепло мое желание описать сущность Бога».
Однако еще целых двенадцать лет, до своего тридцатисемилетия, созревал дух Бёме, погруженный в свои мистические созерцания. Трудно было решиться и подступиться к труду “писания своей Библии” сыну крестьянина, закончившему лишь деревенскую школу, имеющему четверых детей, пекущемуся о доме и заработке, преодолевающему изо дня в день свою природную физическую немощь и многочисленные недуги. Бёме всего лишь сапожник, в то время как кругом немало священников, и начитаннейших всезнаек, и ученых, и алхимиков, и теологов. И все же однажды наступает чувство переполненности Истиной, которая жаждет пролиться сквозь сосуд, в котором она настоялась. «И запало мне в сердце написать об этом в памятном послании, хотя тяжело принудить писать своего внешнего человека. Я должен был обращаться с великой тайной как ребенок, ходящий в школу. Внутри я видел это лежащим в большой глубине. Ибо глядел словно насквозь в хаос, но описание увиденного было для меня непосильным. Это жило во мне двенадцать лет как в растении и открывалось время от времени, и я носил это, как жена носит во чреве плод. И я вынес это наружу, и это разразилось как ливень, который накрывает того, кого он накрывает. Вот как это было со мной. Я записал то, что возможно было вынести наружу».
В открывшемся духовном зрении сверкающий цинковый таз предстал Бёме в его явленности и в сокрытости (бездонности) одновременно, в уходящести в бездну до-временного. Он увидел в тазике, как тогда говорили, сигнатуру – божий след, уходящий в Ничто. В каждой вещи ему открылась троичность извечной воли Бога. Открылись божественный гнев, любовь и облик, скрытость Бога в вещи и Его явленность. Бог-отец пребывает в до-бытийности, манифестируя себя в бытийность посредством своего Сына, с Коим мы только, собственно, и имеем дело. Потому в каждой вещи (тем более в человеке) присутствуют в единовременности-временности страх-огонь, яростный огнь, чистая энергия, свет любви и постигаемое, исходящее из непостижимого. Божественная иерархия.
«И таким образом
(1) безначальная воля зовется извечный Отец;
(2) а обретенная, выраженная воля Бездны зовется Его рожденным или единственным Сыном, ибо он – безосновное сущее, в котором Бездна становится дном, основанием, основой;
(3) и выход безосновной воли посредством выраженной воли Сына или сущего зовется Дух, ибо он проводит выраженное сущее из самого себя в дело и жизнь воли, как жизнь Отца и Сына;
(4) и вышедшее есть радость, как обретение вечного Ничто, потому что тут Отец, Сын и Дух видят и обретают себя внутри, и зовется оно Божья мудрость (София) или же наглядность».
Так что созерцание с помощью духа и может давать проникновение в сущность, в сердце вещей.
Посредством своих откровений, видений-в-духе Бёме увидел тайну тайн, ведомую древним индийцам, - изначальность Бога пребывает вне явленного нам в какой бы то ни было форме универсума, Бог-отец есть тайна вне каких-либо попыток его постижения. «Вне природы Бог есть мистерия, постигаемая в Ничто; ибо вне природы существует Ничто, Око вечности; бездонное око, стоящее или видящее в Ничто, ибо оно есть бездна, и это око есть воля, понимаемая как томление по откровению найти Ничто».
3
После того как рукопись его “Утренней зари” без его ведома копируют и пускают по рукам читателей, и она попадает на глаза старшему пастору Гёрлица – городка, где проживал Бёме с семьей – Грегору Рихтеру, начинается эпоха преследования “еретического” сапожника. Его клеймят с церковных амвонов, даже арестуют и содержат под стражей (правда, недолго), а оригинал рукописи конфискуют, так что многие-многие годы Бёме полагал свою книгу утраченной. Пытаясь оправдаться, Бёме писал в “Защитной речи против Грегора Рихтера”: «Я верую в вечного Бога, Сущего, Вечного, Безначального, единственно Доброго, который живет вне всякой природы и твари, сам в себе, не нуждаясь в каком-либо месте или пространстве, к Нему не применимы параметры тварного бытия, здесь неуместно никакого рода измерение или исчисление. И я верую, что этот единственный Бог тройственен в лицах, равных по своей мощи и силе, - в Отце, Сыне и Святом Духе. И я верую, что эта троичная сущность сразу и полностью наполняет собой все вещи, была, остается теперь и будет вечно и впредь основой и началом всех вещей… Сверх того я верую и признаю, что вечная сила как божественное дыхание или речь излилась и стала очевидной, и в этом излиянном слове стоит Внутреннее небо и зримый мир, вместе со всеми сотворенными существами, и что Бог сделал все вещи посредством своего Слова».
4
Если бы не было событий Просветления, если бы отдельным людям – избранникам небес – не являлись время от времени (за их неведомые миру заслуги) откровения, то есть не открывалось бы в качестве дара узкое оконце в Истину, - мы, обыкновенные люди, чувствовали бы себя брошенными, оставленными вне каких-либо ориентиров, вне всякой зацепки за что-то, что помогло бы обнаружить Исходное Бытия, его Истоки. Оставленные наедине с рацио, с интеллектом, мы бы окончательно и бесповоротно превратились в машины (вспомним пессимистические констатации Георгия Гурджиева), ибо посредством рассудка мы можем постигать лишь рассудочное мира, составляющее крошечную, ничтожную его частность.
Так, если бы высшая благодать не сделала возможным внезапные видения едва знающего грамоте (и все же внимательнейше прочитавшего и изучившего Библию и некоторые другие основополагающие тексты) гёрлицкого сапожника, мы бы не имели столь прямого доступа к тайнам созерцания предначальной сущности Бога, выраженным языком уже вполне современным, к тому же вне научной и богословской схоластики, языком естественным – образно-предметным, раскованно-поэтическим. «Не дай себя смутить этому перу или руке, которая водит перо. Всевышний вырезал его так, и мы это знаем и понимаем, а не берем дерзко из чужих рук или же посредством астральных внушений, в чем нас обвиняют. И нам открыты врата in Ternario Sancto (в Святую Троицу), чтобы увидеть и узнать то, что Господь хочет открыть сейчас, ибо время пришло, чтобы спор пришел к концу и не было бы больше раздора о Боге. Ради этого Он и являет самого себя. И в этом не следует видеть особенного чуда, но мы сами это чудо, которое породил Он с исполнением времен, с тем чтобы мы познали, что мы суть… Весь этот мир – большое чудо, невозможно было ангелам познать его. Потому и подвиглась природа Отца к сотворению существа, благодаря которому смысл великого чуда открылся. И тогда его узнают в вечности ангелы и люди, и все это было в Его намерении».
Не искушенный в профессионализме писания пером, Бёме стал тем человеком, интуициями, а точнее говоря – сведениями которого, тем, что он напрямую увидел духовным Оком, затем питалась столь знаменитая германская мысль – Баадер, Шеллинг, Гегель… Гегель с его идеей универсума и человеческой истории как саморазворачивания абсолютного духа, как его манифестирования – едва ли не всецело исходит из гораздо более емких глаголаний и волхований гёрлицкого духовного странника. Многоэтапное просветление открыло Якобу Бёме целостное, словно бы одномоментное видение универсума как громадной Мистерии (Misterium Magnum), в истоках которой – безосновное чудо воли Бога. «Этот внешний мир – дым и пар, происходящие от духовного огня и духовной воды, ибо они выдохнуты священным и мрачным мирами. Потому в нем есть и зло и добро, любовь и гнев, и пред духовным миром он только дым и туман, и со всеми своим качествами он вернется к родильнице в формах силы, как это можно видеть по звездам, стихиям и тварям, по растущим деревьям и травам. И он своим рождением утверждает новый принцип, ибо время родильницы – это модель вечного рождения, и время стоит в вечности».
Это различие между рассудочно-интеллектуальным знанием и знанием целостно-интуитивным Бёме однажды выразил так: «Хотя рассудок и кричит: “Писание и Букву сюда!”, все же внешней буквы недостаточно для познания, хотя она и является наставницей оснований. Нужна еще живая буква – самостоятельно высказанное слово Бога и его сущность, которые сами раскрываются и могут быть прочтены в наставнице слова, высказанного в человеке, когда читателем и носителем откровения становится сам Святой Дух».
Во всем, что мы видим и воспринимаем в себе и вокруг себя, оставлены Божьи следы, которые Бёме называет сигнатурами. То знаки пути и инструменты, оставленные нам. «Эти сигнатуры еще не Божье слово или слово Духа, но лишь сосуды Духа, в которых Он обитает, потому что сигнатура обозначает сущность и представляет собой как бы лютню, которая остается в тиши, и тогда она нема и непонятна. Но как только на ней заиграют, становится понятен смысл, и это звучание зависит от формы инструмента, от его настройки и тембра. Подобно этому и знаковые очертания природы в своем содержании – немые сущности. Они – как бы подготовленный к исполнению инструмент, на котором будет играть Воля-Дух. По каким струнам он ударит, как они зазвучат?.. В человеческом сердце находится сигнатура, весьма искусно сообразованная сущности всех вещей…»
Следует пробудить в себе дар целостного познавания, научившись озвучивать Божий след в своем сердце. Тогда тебе будет дано созерцать “центр Природы”. Беме в высшей степени умел прочитывать сигнатуры Природы, видя в них троичную сущность.
С одной стороны: «Воля Бога записана в нашем сердце», так что “всякое мудрование и искание воли Божией без обращения сердца – пустая вещь”. С другой стороны: «Всякая вещь имеет рот для откровения». Нам же требуется слух.
Человек – одновременно и Богопознаватель и посредник между мирами, между уровнями мира. Человек соединяет видимый и невидимый миры, он является одновременно источником и мрака, и света, а также “источником этого мира”.
5
Однако все это, увы, сохранилось ныне в человеке лишь в потенции. Это там, в истоках времени человек был богоподобен, обладая духовной, а не скотской телесностью. Таким был первочеловек, райский человек, чистый и целомудренный человек. «В такой силе он был господином над звездами и стихиями, и его боялись все твари, и был он неуязвим. Он располагал силой и качествами всех тварей, ибо его сила была силой мудрости. В нем обнаруживались все три принципа, по подобию Бога он был: 1) источником мрака; 2) равно и света; 3) в равной мере источником этого мира, - и все же он не должен был качествовать во всех трех принципах, но только в одном – райском, в котором раскрылась его жизнь».
Первочеловек был пробужденным, этот пробужденный человек был андрогином – юношей и девой в одном лице. “Бездонно глубоким” называет этот момент в прозрениях Бёме Николай Бердяев. «Из-за похоти своей Адам утратил деву и в похоти обрел женщину; но дева все еще ждет его, и если только он захочет вступить в новое рождение, она с великой честью вновь примет его». Бёме делает различие между девой и женщиной. Дева была Софией Перво-Адама, утерянной им в грехопадении. “Ева была созданной для этой тленной жизни, ибо она жена мира сего”. “Премудрость Божия есть вечная Дева, а не жена, она – непорочная чистота и целомудрие и предстоит как образ Божий и подобие Троицы…” Учение о Деве и есть учение о Софии – Божьей Премудрости. Софийность человека связана с его андрогинностью. Падение андрогина было утерей девы-Софии и возникновением женщины-Евы. “Дева – извечна, несотворенна, нерожденна; она есть Божья Премудрость и подобие Божества”. Мистическое учение Бёме о человеке как андрогине делает понятным, почему Иисус Христос, абсолютный и совершенный человек, не знал женщины и, по-видимому, не осуществил в своей жизни тайны брака. И Перво-Адам не знал женщины и не жил в браке. “Адам был мужчиною, - пишет Бёме, - равно как и женщиной, но и не тем и не другим, а девою, исполненною целомудрия, чистоты и непорочности, как образ Божий; он имел в себе и тинктуру огня и тинктуру света, в слиянии которых покоилась любовь к себе как некий девственный центр, как прекрасный райский розарий, сад услад, в котором он сам себя любил; чему и мы уподобимся по воскресении мертвых, ибо, по слову Христа, там не женятся и не выходят замуж, а живут подобно ангелам Божиим…»
«Когда говорят о создании Евы, под этим следует понимать великую тайну, ибо необходимо внутреннее понимание и постижение рождения природы и изначального состояния человека, если мы хотим постичь глубину; ибо она – половина Адама, она не взята целиком из плоти Адама, но из его сущности, из ее женской части. Она есть материнский слой Адама».
Итак, изначально пробужденный, целостно-андрогинный, самодостаточный человек был погружен в “бессилие сна” и расколот на две половины. Отчего и пошла вся дихотомичность мышления и всего сознания человека. Началась нескончаемая его внутренняя и внешняя борьба, структурирование всего и вся как состоящего из противоположных (то есть тайно борющихся) пар.
Андрогинная сущность изначально-райской мудрости объясняет и саму сущность ностальгии, которую мы наблюдаем, скажем, в кинофильмах Андрея Тарковского: это ностальгия по изначальной невинности как царственно-божественному состоянию Истинности, Софийности. В свете этого бёмовского откровения более понятными становятся и дантевские Девослужения.
6
Собравшись умирать, уже причастившийся Бёме позвал своего сына Тобиаса и спросил его, слышит ли он прекрасную музыку, идущую с лугов. Тобиас ничего не слышал. Бёме попросил открыть окно шире, чтобы музыка была слышна лучше. После чего он, попрощавшись с семьей, со словами “я отправляюсь в рай”, отошел. На могильном кресте его друзья начертали старинный стих розенкрейцеров:
Из Бога рожденный
Во Христе умерший
Святым Духом запечатленный.